Не драгоценности оставлю им в наследство,
Не частный лес, угодья и дворцы.
Лишь о тоске, сжимавшей мое сердце,
Расскажут им стихов моих столбцы.
Моих стихов изящная словесность,
Мелодий нежных тонкий перепев,
Расскажет им какое было детство
И от чего так рано повзрослел.
Моей души натянутые струны
Наполнят воздух звонким серебром,
Напомнят им мою шальную юность,
Когда вопросы ставились ребром.
Немым укором в воздухе повиснув,
Легко найдут к любому сердцу путь.
И в глубине загадочности смыслов,
Поведают печаль мою и грусть.
Вновь зазвучат слогов моих аккорды,
Выстраивая мысли в ровный ряд.
Расскажут им про отрочества годы,
И без упрёка в даль смотрящий взгляд.
А дальше что? А дальше будет зрелость.
Стихи мои вновь не ударят в грязь,
Расскажут им какие песни пелись,
Как незаметно старость подкралась.
Не драгоценности оставлю им в наследство,
В нём не найти большие барыши,
А лишь стихи, что лились ровной песней,
Из глубины израненной души.

На старой станции метро
Царит знакомый с детства запах,
Гремит валами эскалатор,
Скрывая темное нутро.
Жетоны нынче не в ходу,
Платили раньше пятаками,
Под зорким оком сотен камер,
На смену карточки идут.
Разнообразие персон,
Характеры и проявления,
Вот гражданин испортит зрение,
Романом новым увлечен.
Фанаты луковых рассад,
В уме перебирая сдачу,
Пенсионеры едут с дачи,
Устало рядышком сидят.
Не ненавидя, не любя,
Таких за день под сотню тысяч
Состав завода из Мытищ
Легко пропустит сквозь себя.
Его никак не побороть,
На станции царящий запах,
И турникетов злые лапы,
Готовы впиться в чью-то плоть.

Когда мы с братом были очень маленькими, еще до школы, в силу особой привязанности к родителям и вытекающей из этой привязанности определенной асоциальности детского поведения, в детский сад мы не ходили. Вернее, ходили, но очень мало. И всякий раз попытки отправить нас в детский сад оканчивались курьезами, но не о них сейчас мой рассказ.

За нами присматривала наша бабушка, человек старой закалки, повидавшая в своей жизни царя, революцию, гражданскую войну, приход Советской власти, Великую Отечественную Войну и многое еще. К тому времени она уже давно разменяла восьмой десяток, но не смотря на преклонный возраст была женщиной боевой и достаточно строгих нравов.

Бабушка, всю жизнь проработала, одна поднимая троих детей. С ранних лет осиротела и не получила никакого образования. Но несмотря на это была человеком любознательным и интересным собеседником. Помню, как она рассказывала, что еще восьмилетней девчонкой была порицаема Ахундом одной из мечетей в Ичери Шехер, за то, что беззаботно, вприпрыжку играла в классики с русской подружкой.

Так вот, однажды, выйдя на прогулку со мной и моим братом, бабушка, как всегда, поучала нас, во всем слушаться своих родителей, не отходить от взрослых далеко, не пачкаться и т.д. В противном случае, бабушка говорила нам, что мы повзрослеем и станем пацанами.

Тогда нам с братом было очень смешно, так как в нашем детском понятии советских дошколят слово «пацан» означало просто мальчик. Ну, не девочками же мы должны были стать повзрослев!?

Каково же было мое удивление, когда, намного позже, когда я вырос, я узнал, что один из вариантов происхождения слова «пацан» (поцан) это слово на идише «поц», то есть член, а поциками, то есть маленькими членами, называли в Одессе детей преступников или маленьких бандитов.

Так что, бабушка, прости нас, ты была права!

В задворках памяти моей
Двенадцать белых лошадей,
Несущихся по кругу.
Блестят от холки до хвоста,
Подвластны щелканью хлыста,
Магическому звуку.
На расстоянии руки
Мелькают шпоры и флажки,
До волдырей на коже.
Аллюр и барабана дробь
В улыбку превращают скорбь,
Ненастье в день погожий.
И сердца стук как стук копыт,
Опять о многом говорит,
Сейчас как в первый раз.
В потоке цирковых страстей
Едины лошадь и жокей,
Не оторвать мне глаз.
В задворках памяти моей
Двенадцать белых лошадей,
Опилок запах свежий.
И плетки кожаной щелчок
Щекочет лошадей в бочок
На цирковом манеже.

Хорошо, когда в знойную летнюю ночь
Можно пяткой прижаться к прохладной стене.
Я в прохладе её раствориться непрочь,
Детство вспомнится мне в этом красочном сне.
Беззаботное детство мальчишки простого,
С синяками, ушибами рваных колен.
Как часами педали крутил на просторе,
Как в войну мы играли и брали нас в плен.
Неподдельная искренность детская, радость,
Удивляться умение и дружбу ценить.
Нам казалось тогда: двадцать лет это старость,
Так безумно тогда торопились мы жить.
Нынче сын мой в июльскую знойную ночь
Любит пяткой прижаться к прохладной стене
И в прохладе её раствориться непрочь…
Что же снится ему в этом красочном сне?

Рессор опорами скрипя,
Всегда готов стараться.
Шел ранним утром декабря
Троллейбус номер двадцать.
Свет тусклых фaр едва горит,
В преддверии возни.
Сидят в салоне лишь старик
И мальчик лет восьми.
Бакинский ветер — озорник,
Снег на краю обочин.
Спешaщий в школу ученик,
Старик — разнорабочий.
Трясет троллейбус вверх и вниз,
Идет поездка скучная.
Их свел в пути судьбы каприз,
Соизволение случая.
Хотя прошло немало лет,
Но помнит до сих пор
Тот мальчик старика совет,
Короткий разговор:
«Учись прилежно, мой сынок,
Старайся много знать,
Чтобы по жизни правду мог
От лжи ты отличать!»
Троллейбусы уже давно
По городу не ходят.
И дети в них тех стариков
Сегодня не находят.
Скрипел опорами рессор
Троллейбус номер двадцать.
Короткий с парнем разговор,
Без пaфосa, нотаций.

В моих осталась детских снах,
Такой спокойной, безмятежной.
Когда, в коротеньких штанах,
Бродил по улицам надежды,
Когда, на улицах любви,
В рубахе, купленной на вырост,
Желанным был и был своим,
С тех пор так много изменилось,
С тех пор, когда в её домах,
Дверей не запирали на ночь,
Соседи дома, мы в гостях,
О горе забывали напрочь.
Ушло то время безвозвратно,
Не отыскать к нему дорогу,
Дух чужеродный и развратный,
Её заполнил понемногу.
В моих осталась детских снах,
Моя любимая столица,
И просыпаюсь я в слезах,
Когда она мне ночью снится!